Австралийские исследователи впервые выяснили, с какой скоростью должен передвигаться пожилой человек, чтобы в буквальном смысле убежать от смерти. Заодно они, разумеется, узнали, как быстро ходит сама «старуха с косой».
Читать дальшеКак сообщает EurekAlert, за основу учёные взяли данные о 1705 мужчинах в возрасте 70 лет и старше, собранные в ходе масштабного проекта CHAMP. Выборка получилась пёстрая, потому как лишь половина этих людей были коренными австралийцами, а остальные – приезжими из Италии, Великобритании, Греции и Китая.
Специалисты оценили скорость ходьбы участников в начале исследования, а затем вернулись к ним спустя пять лет. За указанный период было зафиксировано 266 случаев смерти.
Оказалось, что так называемый беспощадный жнец (Grim Reaper), то есть скелет с косой в балахоне с капюшоном, ходит со скоростью 0,82 метра в секунду (около 3 км/ч).
«Поскольку ни один мужчина в этом исследовании при ходьбе со скоростью 1,36 м/с (5 км/ч) или выше не имел контакта со смертью, скорее всего, это недостижимая для жнеца величина. Всем пожилым людям, желающих избежать встречи с ним, мы бы посоветовали ходить с этой скоростью или быстрее», – заключают исследователи в статье, опубликованной в British Medical Journal.
Льется путь по хребтам одичавших гор, по сухим ковылям да по перьям седым
Как скот накормишь, так и молоко получишь.
Дэрг терпеть не мог молоко. И это было настоящей проблемой. Дело в том, что Дэрг не человек, не фомор, даже не баньши, а груагах, и молоко ему пить положено по статусу, по праву рождения, если хотите. Дэрг жил на севере Ольстера , на ферме Бакли , что находится почти на самом побережье Атлантического океана. Северо-западный ветер иногда приносил не только дожди, но и специфический запах тины и чешуи лосося. В такие дни Дэрг плотнее кутался в свою накидку, всё время хохлясь, мерил двор фермы широким шагом и от неизбывной тоски пугал кур. Груагахам положено помогать на ферме по хозяйству: молотить зерно, приглядывать за скотом, мести полы, следить, чтобы вода всегда была чистой и в достаточном количестве. А люди в благодарность оставляют груагахам за дверью мисочку с молоком. Но Дэрг молока не пил, поэтому частенько залезал в кухню и понемногу подъедал кашу и наваристую похлебку. Лгать и воровать представители волшебного народца не умеют, поэтому Дэрг оправдывал свои действия тем, что он полноценный член этой семьи, просто ужинает позже всех. Всё у Дерга было через пень-колоду. Его прабабушка была неописуемо красива, и многие существа приносили ей мёд, яблоки и даже парное молоко, только бы она поцеловала их детишек в лоб и напророчила тем веселую жизнь и вечную привлекательность. Но повадился к ней как-то шотландский морской демон Шони – бородатый и дикий на вид. Никто не знал, почему прабабушка Дэрга привечала его, но было в нем, видимо, что-то, чего не было в прекрасных и смешливых сидах. Шони пил лишь пиво, говорил с ужасным акцентом и часто рассказывал пошлые матросские анекдоты. У прабабушки было двенадцать детей, тридцать четыре внука, шестьдесят шесть правнуков и один лишь Дерг пошел в морского демона Шони, как лицом, так и пристрастиями. На голове его была буйная всклокоченная рыжая шевелюра, которую ни обрезать, ни расчесать было невозможно. Нос – картошкой, всё тело – в веснушках, один глаз болотного цвета, другой – желтого, ноги косолапые, спина горбатая, да еще и во рту – два ряда острых кривых зубов. Уж что с ним родня только ни делала! Но не помогли ни пахта, ни чистотел, ни яйца сороки, ни черный щёлок. Самое же страшное и странное было то, что Дэрг отказывался пить молоко. Ему не нравилось, как оно пахнет, бесили его склизкие пенки, раздражал чуть вяжущий сладковатый вкус и ощущение плёночки на нёбе, языке и в гортани. Поэтому, как только Дэрг подрос, его без всяких проволочек отправили с глаз подальше на полуразрушенную ферму, где дела шли настолько плохо, что прочие, более сознательные груагахи напрочь отказывались там жить и работать. Единственное, что объяснили Дэргу, так это что призвание его – трудиться на благо людей, никому не причинять вред, не привлекать к себе внимания и, что бы ни случилось, оставаться славным мальчиком. Так Дэрг и делал, из года в год, из десятилетия в десятилетие. Он наблюдал, как растут фермерские дети: вот он только качал их колыбели и капал им на губы молоко с бузиновым мёдом, чтобы слаще спали, а вот он достает их мяч, укатившийся в поросшую чертополохом и крапивой канаву, вот еще совсем недавно тосковал из-за их отъезда в колледж, а вот уже объелся до икоты тминных лепешек на их свадьбе и заснул под столом, положив небритый подбородок на колени средней из сестер, отчего та весь вечер сидела розовая, как первая земляника, и лишний раз боялась вздохнуть или пошевелиться. Дэрг искренне любил ферму, а всех бессловесных её обитателей называл по именам и относился к ним крайне почтительно. По ночам он начищал шкурки коням и коровам, подсыпал свиньям корм, нахваливая их аппетит, перед рассветом будил старого петуха, чтобы тот не пропускал время утреннего кукареканья, обсуждал с козами политическую ситуацию в стране и слушал рассказы гусей о дальних странах. А молоко, что ему каждый вечер оставляла хозяйка, он скармливал тощему одноухому коту, который в благодарность ловил на ферме крыс. «Молоко – самый благородный, самый божественный из всех напитков! - наставляла Дэрга родня. – Оно не только приятно на вкус, но и полезно. Небесная молочная дорога связывает этот мир и человеческий, на молоке дивный лекарь наш Диан Кехт сварил напиток вечной юности, позволяющий нам быть бессмертными. Отрекаясь от молока, ты отрекаешься от своей связи с народом ши » Дэрг угрюмо бормотал что-то нечленораздельное и, зажмурившись, залпом выпивал кубок парного молока на ежегодном семейном собрании. Родственники в один голос печально вздыхали, а кислая мина Дэрга молодела на глазах. Шли годы. Дела на ферме заметно пошли в гору, но окончательно жизнь наладилась, когда груагах Дэрг стал рвать траву для коров не на склоне холма, а у самого моря, где буйно цвели люцерна и клевер. Ненавистное Дэргу молоко стало душистым и сладким, так что на рынке у семейства Бакли всегда было много покупателей. Потом детвора со всех окрестных деревень стала прибегать к их дому сразу после утренней дойки, а потом уж слух о ферме пошел по всему Ольстеру, даже поговаривали, что коровы здесь заговоренные или вообще волшебные. Семейство купило несколько племенных коров и новую маслобойку, а под вечер за двери выставляли почти тазик самых лучших сливок. Дэрг чуть не плакал от досады и всё так же лазал на кухню за похлебкой. И вот как-то вечером, когда жена была у соседки, а дети в городе, старый глава семейства Тола Девятипалый налил в две кружки свой самый лучший эль и, призывно похлопав по столешнице, позвал: – Иди сюда, братец, выпьем, да потолкуем. Дэрг сразу же материализовался на столешнице. Он не был обязан этого делать, но ему искренне хотелось. И, несмотря на весь его жуткий вид, Тол знал, кого зовет на кружку эля, так что даже бровью не повел. Они говорили до самого заката, и впервые за всю свою жизнь Дэрг пил напиток, дарующий ему живительную силу, вечную молодость и красноречие. И это было отнюдь не молоко. Когда голубоватые сумерки окутали крыши домов, а с берега пополз туман, домой вернулась жена и, с порога увидав рыжего косматого груагаха у себя на кухне, чуть не лишилась чувств. Но Дэрг вовремя подал ей стакан ледяного молока с веточкой шалфея и рассказав на прощанье скабрезный анекдот исчез в заоконном сумраке. С тех пор семейство Бакли стало одним из самых процветающих во всем Ольстере, а груагаха Дэрга с наступлением сумерек на пороге всегда ждала пинта крепчайшего эля и сладкий молочный коржик.
___________________________ 1. Дэрг – от гэльского «рыжий». 2. Ольстер – пятая и самая северная провинция Ирландии. 3. Бакли – «стадо коров». 4. Диан Кехт – кельтский бог врачевания из племени богини Дану; мог вылечить любую рану, кроме отсеченной головы. 5. Ши – мифологические существа Ирландии, обладающие сверхъестественной природой, Волшебный народ. 6. Тола – от гэльского «изобилие».
Льется путь по хребтам одичавших гор, по сухим ковылям да по перьям седым
Вода - первоэлемент; химическое неорганическое соединение, которое при нормальных условиях представляет собой прозрачную жидкость, не имеющую цвета, запаха и вкуса.
– Человек должен выпивать не меньше двух литров воды в день. Обычной чистой воды, – говорит он. – Встаешь рано утром, выпиваешь стакан еле-теплой кипяченой воды и идешь уже по своим делам: зарядку там всякую делать, умываться, ну ты меня поняла. И так каждое утро каждого дня своей жизни. Это я тебе как врач говорю. – Врач! – смеюсь я. – Ты же ветеринар. Добрый доктор Айболит! – Сути дела это не меняет. А если не можешь соблюдать первостепенное, элементарное правило, так и скажи: «Слаба духом, каюсь!», посыпь голову пеплом (на худой конец – песком) и больше не приставай ко мне со своими дурацкими вопросами. – Дурацкими? – не могу угомониться я. Мы сидим на пляже, зарывшись по самые коленки в песок, едим чуть теплую, невероятно сладкую пахлаву и усердно делаем вид, что знаем друг друга уже очень давно. – Вопрос как дожить до ста лет – один из самых часто задаваемых. Я аналитик, я знаю, о чем говорю. Абсолютное большинство сейчас всё еще хотят быть бессмертными, по возможности неуязвимыми и готовы выкладывать за надежду на это десятки, нет! сотни тысяч рублей. А ты утверждаешь, что панацея – это обычная вода?! Вместо ответа он запускает пятерню мне в волосы и начинает ласково трепать по макушке, а я, громче пожарной сирены, воплю на всё побережье, чтобы он убрал от моей прически свои грязные липкие руки. Он подскакивает, как ужаленный, и убегает босиком в сторону дома, а я, подхватив наши сланцы, бегу его догонять. Мы познакомились пять дней назад на базаре: я покупала арбуз и никак не могла определиться, какой лучше, а он вот так запросто подошел, отвесил нескольким арбузам по знатному щелбану и авторитетно заявил: «Вот этот. Надо брать!» Я приехала на Азовское море буквально на недельку и остановилась у одной милой старушки – бабы Нюры. Она сдавала комнату с балконом на втором этаже своего уютного домика, примостившегося почти у самого моря, кормила завтраками, а по вечерам негромко пела во дворе старые казачьи песни. Лучшего места для отдыха нельзя и пожелать. Спи сколько душе угодно, читай всякие умные книжки в гамаке, раскачиваясь меж могучих ветвей шелковицы, встречай закаты на берегу, пей на полдник сметану из советских граненых стаканов, захочется общения – всегда можно выбраться в клуб на дискотеку или сходить за свежими фруктами на базар. Боже мой, какие здесь фрукты! Даже сейчас, от одних только мыслей, полный рот слюны! Персик – такой большой, что едва помещается в ладони, желто-розовый, мохнатый, как вопьешься зубами, так обе руки по локоть в соке, а вкус – сладкий, кисловатый и чуть вяжущий одновременно. Но больше всё-таки сладкий. Можно приехать на море и ни разу не искупаться. Но нельзя не вкусить местной еды. Это как царство Аида, как глубокий сон: чем больше ты живешь по правилам этого места, тем меньше видишь причин вернуться к своей предыдущей реальности. читать дальшеКстати о снах. Во вторник мне полночи не спалось – дождь барабанил по железному козырьку крыши и подоконнику, по углам лежали непроглядные, глубокие в синеву тени, и всё думалось о разном, мечталось и страдалось. Заснуть удалось только перед самым рассветом, да и то лишь часа на три. И все эти 180 минут я ползла по пустыне на четвереньках, а рядом со мной на верблюде ехал статный мужчина в расшитых золотыми нитями одеждах, на голове его была чалма, а лицо закрывала плотная ткань, да так, что только глаза и были видны. Голубые, чистые, смеющиеся глаза. В руках у мужчины было два сосуда: один пустой, другой полный, и он играючи переливал ледяную воду из одной ёмкости в другую. Не знаю, с чего я взяла, что вода в жаркой-жаркой пустыне была ледяной, но я была в этом абсолютно уверена. Пить хотелось страшно. Но я, не говоря ни слова, упрямо ползла дальше. «Слушай, дай ей уже воды, а», – сказал своему наезднику верблюд с выражением вселенской скорби на морде, тот лишь хитро сощурил глаза. И в тот же момент весь песок вокруг меня превратился в море, я начала нелепо барахтаться, тонуть. И стоило мне только обрести хоть какое-то равновесие, как мужчина перевернул сосуд, и я вместе с потоками ледяной прозрачной воды стремительно понеслась в темное горлышко пустого кувшина. На этом ужасающем моменте я и проснулась. В окно светило яркое солнце, с кухни доносилось шкварчание и отчетливые запах драников, так что захотелось поскорее вскочить с этих влажных сбитых простыней и со всех ног нестись вниз, начисто забыв о кувшинах, верблюдах и прекрасных голубых глазах. Сразу после завтрака я сходила на море, а потом отправилась на базар: за виноградом, персиками и первым арбузом. Каждый год стараюсь в августе съездить на юг. У нас, в Москве, еще ничего нет, а здесь прилавки уже ломятся от всякой вкусноты. Но если с персиками и виноградом всё понятно при первом же рассмотрении (а если вдруг не понятно, торговец всегда предложит тебе попробовать ягодку или кусочек фрукта), то арбузы для меня извечное мучение. Длинный сухой хвостик – это хорошо или плохо? Полоски должны быть тонкими или толстыми? Такой звук достаточно гулкий? Когда слева от меня неизвестно откуда появился долговязый мужчина в выцветших светло-голубых джинсах, белой рубашке, ярко-зеленых сланцах и начал со знанием дела простукивать арбузы, меня аж зло взяло. Ишь какой умный нарисовался! Я вообще-то первая подошла. А он сейчас выберет самый вкусный арбуз, и был таков. Но тут мужчина повернулся ко мне всем корпусом и, сияя воистину чеширской улыбкой, ткнул длинным пальцем в небольшой идеально круглый арбуз: «Вот этот. Надо брать!» Я даже немного растерялась. А он смотрит на меня своими голубыми глубокими глазами, густыми ресницами хлопает и улыбается так по-простому, будто знает меня уже лет пять, и отдыхать приехал вместе со мной, и на базар чуть ли не сам за руку притащил. «Ну ладно, – думаю, – надо значит надо. Так, стало быть, и задумано» Пока он нес арбуз ко мне домой, мы выяснили, что меня зовут Маришка (как ведьму Мнишек), а его Михаил Юрьевич (как Лермонтова), что он из культурной столицы России, не ест мяса, лечит животных, из заграницы был только в Белоруссии и здесь, на Украине, что рисовать он не умеет, но очень любит, поэтому возит с собой во все поездки коробку детской акварели и стандартный набор из 6 кисточек и много еще других таких же малозначительных, но очень важных фактов. Михаил умел к себе расположить: харизму не потеряешь и не пропьешь. Поэтому, когда мы подошли к увитой диким виноградом калитке бабы Нюры, я, даже не задумываясь, предложила: - Зайдешь? Полосатого зарежем. Он секунду поколебался, состроил встревоженную рожу и шепотом уточнил: - А ты меня не похитишь? Если что, для справки, я совершенно бесценен, но выкупать меня некому. - Нет, не похищу, - чистосердечно заверила его я. «Жаль», - едва слышно пробормотал он, протискиваясь в приоткрытую калитку.
Так мы и подружились. Мы обошли пешком весь Бердянск, визжали на аттракционах громче пятилеток, объедались мороженым до ангины, устраивали грязевые ванны в густо пахнущих сероводородом мелких лиманах, ловили в предрассветный час бычков и меняли их на базаре на таких же, только вяленных, катались на перегонки на велосипедах по шуршащему седому ковылю, пели с бабой Нюрой советские песни под баян. И по правде сказать, были счастливы. – Маришка, ты заметила, мы с тобой – совсем как дети. Только что бабочек не ловим и «секретики» в песок не закапываем. – А хочешь? Он только улыбается краешком губ. Я наливаю в стаканы холодную воды с веточкой мяты, сажусь на край стола и начинаю болтать ногами. – Знаешь, – говорю, – я очень рада, что мы познакомились. Я такой счастливой с лагерных лет не была. Когда маленький, всё время ждешь, что повзрослеешь. Потому что тогда можно будет всё: и днем не спать, и суп не есть, и шапку не носить, и комиксы читать, и пиво пить, и домой возвращаться позже десяти, и прочее, прочее. А потом ты взрослеешь и понимаешь, что это совсем не то, что могло бы сделать тебя счастливым. И все свои встречи с важными людьми, дорогие костюмы и зеркальность небоскребов ты, не задумываясь, променял бы на возможность вот так запросто валяться в высокой траве, пить прямо из трехлитровой банки парное молоко, заедая его малиной, и с хохотом носиться за воздушным змеем. Потому что в детстве всё было более реальным и важным, в детстве ты и любил до смерти, и дружил навек, и ревел навзрыд, и хохотал до колик в животе, и по-настоящему чувствовал всё каждой клеткой своего существа. А повзрослев, начисто разучился радоваться мелочам, стал бесчувственным и лживым. И от этого так обидно и так пусто внутри. Он понимающе кивает, капли мятной воды влажно поблескивают на его губах. И тут я ощущаю предательскую тяжесть внизу живота, судорожно сглатываю, впервые за пять дней осознавая, что он не мальчик, а мужчина, а я не девочка, а женщина, со всеми вытекающими из этого последствиями. И, наверное, все эти пять дней он ждал от меня чего-то, какого-то приглашения. Я вспоминаю, как мы варили вечером кукурузу на пляже. Мы вырыли в сыром песке большое углубление, обложили его плоскими камушками и долго-долго пытались развести костер при помощи трения, но только набили мозоли, взмокли и проголодались. Поэтому Михаил отправил меня за кукурузой, а сам продолжил возиться с огнем. Я сбегала домой, взяла несколько мохнатых початков, соль, кастрюлю и побежала обратно. К моему возвращению на пляже уже полыхал здоровенный костер. – Но как?! – удивилась я. – Терпение и труд всё перетрут, – пафосно продекламировал мой компаньон и, выдержав должную паузу, достал из кармана зажигалку. Так или иначе, огонь был добыт при помощи трения, и мы зачли квест как выполненный. – Ты знаешь, что кукуруза – фактически единственный продукт, в котором в легкоусвояемой форме содержатся ионы золота? – спросил он, щедро посыпая вареный початок солью. Я округлила глаза и помотала головой. – Ешь давай, полезно очень, – улыбнулся он и протянул мне овощ. Я вцепилась в початок зубами (весь рот наполнился сытным горячим соком) и посмотрела на Михаила снизу вверх. Его голубые глаза сияли. И сразу же вслед за этим, словно волной, накрыло с головой другое воспоминание. После того, как баба Нюра обыграла нас в пух и прах в подкидного дурака и с глубоким чувством удовлетворения потопала спать, мы незаметно выскользнули из калитки и направились к морю. Нашу часть побережья мы знали до последнего камушки, до самого последнего песчаного замка, поэтому решили взять левее и пошли на Косу. Бердянская коса пленяла меня с самого детства. Это широкая полоска песка, отделяющая Бердянский залив от моря, взрезающая километры морской тверди. На мелководье вода прогревается до восхитительно горячей температуры, твои ноги лишь по свод стопы (максимум – по щиколотку) оказываются в море, и идешь ты, словно пророки древности, практически по воде, как посуху. На юге темнеет гораздо раньше, чем в наших северных широтах, и ночь здесь как черное бархатное покрывало: непроглядная, жаркая, ощутимо давящая на макушку, обволакивающая, абсолютная. Когда мы пришли на Косу, тьма была вокруг – хоть глаз коли. – Мы море-то найдем? – засмеялся Михаил. – Смотри! – я вытянула вперед руку, туда, откуда доносился равномерный шелест, и где одна за другой мерцали, накатываясь на берег, голубовато-зеленые волны. – Что это? – Никогда не видел? – заулыбалась я. – Это ночесветка, крошечный люминесцирующий зоопланктон. Когда бы ни приезжала на Азовское море, вижу их только в августе. Пойдем скорее! Да не бойся ты, они не кусаются! Море простиралось бесконечно далеко и, влажно поблескивая, перетекало в небо, словно лента Мебиуса, не имеющая ни начала, ни конца, ни линии стыка. Над нами мерцали такие близкие звезды. Вокруг не было ни машин, ни фонарей – только темнота голубоватое свечение воды, обозначающее тонкую линию, где заканчивается статичная земля и начинается бездна моря. Выходя из дома, мы прихватили по бутылочке минералки, так что теперь сидели у воды и пили воду. – 80% Земли – это море, – внезапно даже для самой себя сказала я. – Я никогда раньше об этом не думал, – сказал Михаил. – Человек также на 80% состоит из воды. А морская вода по своему химическому составу практически идентична плазме человеческой крови. Значит мы, как микросистемы, являемся прямым отражением макросистемы!.. – Ты слишком умно и слишком много говоришь. Раздевайся, – сказала я, вылезая из сарафана. В темноте, если что-то и видно, оно выглядит совсем не так, как при свете. В темноте нет теней, а значит, всё не реальное. Я разбежалась и ворвалась в воду. Мириады ночесветок вокруг меня вспыхнули голубовато-зелеными огоньками. Я превратилась в волшебный морской фонарь, большой, обладающий собственным разумом и душой. А вокруг меня была теплая, плотная вода. Азовское море – самое мелкое море на планете. Но это была теория. А на практике подо мной была бездна и надо мной была бездна, а я зависла где-то посередине, крошечная и беззащитно-нагая. Я могла дышать, но я была в открытом космосе, у меня не было пуповины, но я находилась в утробе, и лишь пятая часть меня составляла физическую оболочку, не позволяющую раствориться в этой бездне, слиться с ней, с каждой ее каплей, стать этой самой бездной, а не просто ее отражением. Я раскинула руки-ноги звездочкой, запрокинула голову и отдалась в заботливые руки прилива, а светляки-ночесветки обступив всё мое тело, тихонечко фосфоресцировали.
– Знаешь, Миш, – негромко говорю я, отведя глаза. В горле пересохло. – Я вечером уезжаю. Поезд в десять тридцать. Я никогда не умела прощаться, но уехать от тебя вот так, ничего не сказав – было бы чистой воды предательством. Он ставит пустой стакан на столешницу. Получается немного громче, чем обычно. – Ты же позволишь мне проводить тебя до вокзала? Я качаю головой. – Маришка-Маришка, – вздыхает он. – Как увидел тебя, думал, напьюсь ключевой воды, на год блужданий по пустыне хватит. А сам, не заметив как, горечи морской хлебанул. – Зря ты так, – я придвигаюсь к нему вплотную и зацепляюсь мизинцем за его мизинец. – Время – оно как вода. Ты его выпил залпом и не осталось ни капли. Но если тебе было вкусно, встань и налей себе еще один стакан. Я уезжаю, и не оставлю тебе ни телефона, ни домашнего адреса. Потому что это бессмысленно. Потому что Марина Владиславовна из Москвы и Маришка из Бердянска – это два совершенно разных человека. Я бы хотела, чтобы ты знал меня именно такой: инфантильной, искренней и счастливой. Видишь, я держу тебя за мизинец, а значит, клятвенно тебе обещаю, что в следующем году во вторую неделю августа ты найдешь меня здесь же, на этом вот самом балконе, болтающую босыми ногами и варварски поедающую арбуз. Возвращайся, снова пойдем на улицу играть. С полминуты Михаил молча смотрит на меня, внимательно, недоверчиво, затем трясет нашими с ним мизинцами и целует мне ладонь. После этого он выходит с балкона, но почти сразу возвращается и протягивает мне полный стакан кристально-чистой ледяной воды. – До встречи следующим летом, Маришка.
Льется путь по хребтам одичавших гор, по сухим ковылям да по перьям седым
Чем дольше ты не пишешь, тем сложнее тебе начать писать.
про дачуК Крист я еду совсем разболевшейся. Вечером я мою голову и ложусь спать с открытой форточкой, и вот утром уже гнусавлю и вовсю температурю. Но мне так страстно хотелось совершить свой маленький побег, что такое досадное злоключение собственного здоровья едва ли может расстроить мои планы. "Я отлично себя чувствую" - гнусавлю в трубку маме, едва не теряя сознание в метро. Но, как говорится, охота пуще неволи. И единственное, чего я боюсь, - это заразить моё добрейшее семейство Назаровых, доверительно открывающее неблагодарной и неосмотрительной мне свои объятья. Но есть ли, чем заражать? Это ведь всего лишь сквозняк, влетевший в одно ухо и так и не вылетевший в другое. Ведь правда?! Волшебные таблетки, микстурки и порошки делают свое дело, и вот я уже опробую новый маршрут - прямиком через платформу Трикотажную, мимо храма и суетливых бабулек с тележками, на утренней грохочущей электричке до конечной. За окном мелькают леса, поля и верстовые столбы, торговцы продают мороженое, рабочие отпускают сальные взгляды, а я, ничего и никого вокруг не замечая, взахлеб читаю "Библиотечную полицию" Кинга, затаивая дыхание от липкого, жгучего предвкушения чего-то ужасного и вместе с тем восхитительного. Как в детстве. На даче мы ходим за грибами и ягодами, мало говорим, но много улыбаемся, Крист делает всякие тренинги по саморазвитию, а я засекаю для нее время и бездумно смотрю в белесое полупрозрачное июньское небо. Мне спокойно и хорошо. Когда мы засыпаем с ней на садовых качелях, лежа валетом и кутаясь по самый нос в плед, мне урывками снятся голуби на Вацлавской площади, густая зеленая трава выше меня ростом и сцена, которую мне выпадет шанс пережить лишь месяц спустя: посиделки в компании трех удивительных людей, один из которых придирчиво нюхает винную пробку, а остальные от души смеются, а за спинами - полки, забитые причудливой формы банками с соленьями и компотами разнообразной окраски. И на закате, опуская босые ноги в траву, я чувствую себя по-настоящему отдохнувшей. Мы заглатываем 4 сезон Волчанки, и мне так сладко смотреть на мучающуюся от догадок и озарений Крист, что даже не хочется давать ей ложных зацепок - и без меня хорошо справляется А потом она ставит мне "Шоколад", а сама принимается печь пирог из ароматных диких ягод. И отпаивает меня пряным горячим шоколадом (хоть и не в описанной последовательности). И пусть я фыркаю на фильм, персонажей и сценарий, но это вовсе не значит, что меня что-то не устраивает в сложившейся идилично картине нашего вечера. Тётя Вика проминает мне стопы, а потом и всё остальное, так, что в голове появляется легкое кружение, а тело будто впадает в невесомость; выдавливает и выстукивает наружу с хворью мой самый лютый страх. И я плачу, как пятилетняя девчонка. Нет, кажется, даже еще горше. Зато горло на утро совсем проходит. Мы едем с Олей по их замечательно асфальтированной дороге, в наушниках играет новый альбом Мамфордов и солнце вот уже который час даже не думает садиться. Нас проливает дождем, заманивает ягодами, обдувает ласковым ветром. Пока мы едем по трассе, Крист иногда оборачивается на меня, и меня накрывает мощнейшее дежа-вю двухлетней давности, и хочется самой обернуться назад и посмотреть, как там педалящий позади Лис. И я пару раз даже чуть не оборачиваюсь. Именно там, разрываясь между встречным ветром и шуршащей травой, понимаю, как же жгуче по ней скучаю... Мы преодолеваем рубеж в 17 км и выезжаем к озеру. Я помню, как Владимир Иванович привез нас к нему в первый раз моего приезда, помню, как мне казалось, что это смертельно далеко, аж за лесопилкой. А сейчас наши колеса приминают полевую траву, а само озеро матово поблескивает синим прохладным брюхом. А где-то чуть поотдаль ходит огромная белая лошадь. Оля ловит в сложенные лодочкой ладони лягушат, а те щекотно перебирают лапками и затаиваются, не зная, чего ожидать от прекрасных двуногих. - Если их всех поцеловать, у нас будет целых пять принцев, - улыбаясь, говорю я. - Всё враньё, - отмахивается мой эльф. - Я их столько в детстве перецеловала! Ни один не превратился. "Да и зачем?! - думаю я. - Они же еще маленькие. Так что при любом раскладе и принцы будут маленькими, лет 10-12. А на кой нам такие, тем более в кол-ве пяти штук?!" На обратной дороге, наматывая на велосипедные шины тридцатый километр, Крист поднимает руку, потом резко поворачивается в мою сторону и задорно говорит: "Я только что дала "пять" мотыльку. Он был в восторге!" А еще мы собираем чернику. Под дождем. С зонтиком в одной руке и ведром в другой. Мы даже придумываем всякие демотиваторы, типа "Будет весело, говорили они. Тебе понравится, говорили они" или "Отпуск на даче. И так будет с каждым!..". Я не хочу возвращаться. Знаю, что это единственно возможный вариант развития событий, но не хочу. Как дети не хотят возвращаться из лагеря, как кошка не хочет уходить с теплых коленей. Мне хочется задержать то мгновение, когда мы стоим с ней на перроне, чтобы просто смотреть на солнце в ее волосах. Меня рвет изнутри, и я и сама не понимаю, с чего вдруг вся эта драма и эта ошеломляющая пустота. Но поезда, как ножницы, клацающие по линейности времени. Ту-дум-ту-дум. И я уже не тут.
про КупалуРешение ехать ли на Купалу чёрте куда чёрте с кем приходит спонтанно. С одной стороны, меня раздирает жгучее желание. С другой - все, с кем я хотела бы разделить этот праздник, не могут ко мне присоединиться по объективным причинам. А поездка с туристической группой на то ли экскурсию, то ли оргию, то ли шабаш вызывает противоречивые чувства. Но интерес всё же пересиливает. Ко всему прочему в итоге присоединяются еще три мои знакомые, так что ужаса вселенских масштабов не получается. Нам очень везет на гида, которая рассказывает нам всё о празднике и с культовой, и с обрядовой стороны, опираясь, прежде всего, на этнографию. Моей соседкой оказывается общинница Марина, которая на обратной дороге рассказывает, что у них хороводы интереснее и игр больше. Она с осторожной настойчивостью повторяет название общины, а я в сторону улыбаюсь (были бы усы - улыбалась бы в них): человеку явно хочется приобщить меня к своей культуре, но человек даже и не знает, с какой стороны подступиться. Взрощенная в идеологической культуре золотой середины и демонстративного антифанатизма, я только киваю и преимущественно отмалчиваюсь. Само по себе празднование можно смело поделить на две части. 1. Сначала нас привезли на ужин, накормили борщом, спели нам и с нами песни да частушки, включили интерактивную часть. А потом с балалаечными напевами отвезли к реке. В этой части было видно, что к нам относятся, как к самым настоящим туристам и боятся, что наша изнеженная городская душа будет чем-то недовольна. 2. Вторая часть, более дикая и естественная, была лично моей "туристической душе" гораздо ближе. После небольшого балаганного представления нас пустили ручейком через мосток, через березовые воротца к кострищу. В самом начале нам велели всем взяться за руки и лишь тогда устремляться в путь. И вот таким образом все человек 70 бежали по густо пахнущему разнотравью, закручиваясь спиралью и расходясь всё шире. Потом немногочисленные мужчины вышли к кострищу и подожгли славянское купальское пламя при помощи славянской же солярки. Ну да ладно. Мы славили пищу, мы славили пламя, мы провожали в последний путь Ярило. Потом нам зажгли еще три малых костра, разбили нас на три группы и всех чем-то заняли. Кто-то прыгал через крапивную скакалку, кто-то играл в групповые игры, кто-то плел венки. С венками, надо сказать, намучилась я изрядно. Мало того, что видимость довольно низкая (как-никак время за полночь), так еще и материал - ветки рябины и березы. Это тебе не одуванчики один за другой заплетать! После десятиминутки самоунижения я таки сварганила нечто кудлатое и рогатое, отдаленно напоминающее венок. Этого было достаточно. Потом женская половина нас защищала березку с навязанными на нее ленточками-ниточками наших болезней и неудач. Обряд похищения березки символизировал у славян защиту девицами своей непорочности, которую юноши в итоге обязательно должны были отвоевать. При первом "наступе" ты воспринимаешь всё как игру, даже не ритуал, прижимаешься к другим девицам спиной, смеешься. На третий раз, ты уже всерьез цепляешься за ветки и не даешь коварным юношам отвоевать твое дерево, которое они конечно же таки отбивают и с радостными воплями бегут топить в реке. Можно прочитать сотню трактатов об обрядовой стороне праздников славян, но хотя бы один раз стоит пережить всё взаправду! В конце празднества нам раздали замечательные еловые распилы, на которые мы установили самодельные восковые свечи, загадали желания, и поплыли наши плотики по Медведь-реке, отражая в черной теплой воде огонь небесный. А вслед за ними поплыли и венки. Ни один к другому берегу так и не прибило. В купальскую ночь заря вечерняя с зарей утренней встречается. Нам же повезло еще и в том, что было полнолуние. Три часа ночи, я стою в теплее парного молока воде, по правую руку от меня круглая, маслянисто-белая луна, по левую - розовое рассветное зарево, солнца ждать еще больше часа, но облака уже налились его теплым светом. Праздник был на исходе, из чанов наливали чудесный иван-чай и всем желающим было позволено прыгать через уже умерившие свой пыл костры. Это довольно страшно. Пламя вроде и низко, юбку и подобрать можно, но сам по себе огонь, преграду которого тебе нужно преодолеть, манит и останавливает одновременно. Пока другие девицы прыгали парами или по одиночке, я, ничтоже сумняшися, подошла к одному из юношей-организаторов в вышитой сорочке и с залихватскими кудрями и попросила составить мне пару. Это удивительное чувство исконно женского восторга и ликования, когда твоя от природы холодная ладонь утопает в огромной жгуче-горячей мужской ладони. И он держит тебя уверенно, но не слишком сильно, и вы прыгаете трижды над пламенем, и ты есть только в этом прикосновении и в моменте прыжка, когда над тобой ночь, а под тобой огонь. В качестве заключения напишу, что как таковой праздник несомненно удался. Хотя обрядовой части мне отчаянно не хватило. Не хватило игр, не хватило сжигания чучела Купалы, поиска папоротника, безумных хороводов и песен. Это всё можно было смело давать. Как-никак праздник специфический, морально не подготовленные на такие праздники не ездят. Но, видимо, организаторы решили перестраховаться. В следующем году, если получится, нужно будет ехать уже с общинниками. И праздновать по-настоящему.
про людейЗа июль я отдаю сразу все застарелые долги встреч (разве только что с сыном так и не собралась). С Вейзе мы поедаем в Парке Горького израильскую уличную еду, щедро приправляя всё литературными и житейскими обсуждениями, валяемся на траве, а потом идем пешком на Фрунзу, чтобы послушать дивных юношей, исполняющих под аккомпанемент 2 гитар и тимпана музыку нашей ветреной юности: начиная от Lumen'a и Арии и заканчивая Сюткиным и Сплином. Дважды встречаюсь с Вайби и оба раза будто переношусь в универские годы. Мы наматываем круги по Царицыно, стремительно телепортируемся с Тверской на Смоленскую, изо всех сил стараясь умерить скорость шага. И дышится так легко, и говорится. Внутри меня мечется какая-то сумасшедшей силы эмпатия, что прямо даже как-то неловко)) Доезжаю до Санти, она в час дня кормит меня завтраком из венских кефирных вафель, которые настолько зожево вкусны, что я, вернувшись домой, покупаю вместо нормальной муки кукурузную и пеку теперь исключительно на ней и на гречневой. И с лютым восторгом вкушаю результат. А еще мы устраиваем пиратский марафон, досмотрев остаток "Черных парусов", пуская слюни на капитанов и немножко на Билли Бонса. Мой Император знакомит меня со своими друзьями, такими же немного сумасшедшими, как и мы. Я схожу с ума от их интеллекта и харизмы. И если всё утро до встречи я мечусь в агонии страха не вписаться в компанию, то уже через 15 минут мне кажется, что я знаю этих людей не меньше 2-3 лет. Меня пытаются накормить с ложечки мацони и увлекательнейше рассказывают о заселении Африки. И вот она слава: "Ты на кого-то очень похожа... А! Так ты тот человек, кто в Канаде ел путина!!!" Наконец-то добираюсь до Сонечки, такой красивой и улыбчивой. И, внезапно, Ксеня такая большая с такими большими косичками, и, внезапно, Катя такая длинноволосая Брунгильда! Мы вспоминаем с Катей наши былые похождения всю дорогу до метро и еще, и еще. И хочется мотнуть куда-нибудь снова, чтобы аж земля горела под ногами. Добираюсь до башни из слоновой кости Крист, привожу ей - "изабеллу для Исабель" - росточек подмосковного винограда. А она такая замученная, но решительная, что всё мое желание засунуть ее под одеяло и заколдовать крепким сном приходится сдерживать нечеловеческими усилиями. А еще звоню на работу и говорю: "Это я. Как там в издательстве дела? Всё хорошо? Выплатите мне пожалуйста зарплату за апрель месяц - очень уж кушать хочется. Спасибо, буду ждать". У меня болит всё тело, в голове сплошная апатия и хандра, поэтому у меня даже нет сил бояться этого телефонного разговора. Поэтому впервые за последний почти год он удается на редкость решительным и спокойным. В конце я даже не почувствовала самоуничижения. Что для таких разговоров небывалая редкость. Аве мне. И закончу эту рубрику нежнейшим воспоминанием утра после Купалы. 7 с чем-то, вагон метро абсолютно пустой. Я не спала ровно сутки. Подъезжаю к своей конечной, раскидываю руки в разные стороны, сладко тянусь и выхожу из последней двери последнего вагона. Мне навстречу - долговязый машинист, лет 27-30, светлые волосы уложены ежиком, форма идеально выглажена, на обоих предплечьях - ветвистые татуировки кельто-скандинавского орнамента. Улыбается мне ехидно: "Пора в полет!" И пока поезд уносится в непроглядную темень туннеля мы смотрим друг на друга через лобовое стекло последнего вагона и улыбаемся.
Льется путь по хребтам одичавших гор, по сухим ковылям да по перьям седым
Встал у пристани клипер, Ходит по палубе шкипер. На него через лорнет Смотрит с жадностью корнет. Ночью сходили они на балет, Каждый немножечко выпил. Сделал корнет отличный минет, Но заработал триппер.
Льется путь по хребтам одичавших гор, по сухим ковылям да по перьям седым
Дорога домой всегда короче, чем дорога из дома. Большую часть свободного времени я провожу на даче или общаясь с дорогими мне или, наоборот, малознакомыми людьми. Кажется, пытаюсь наверстать всё, что упустила за последние полтора года. Я никогда особо не любила дачу. Там у меня не было друзей, зато всегда была куча обязанностей. Не работать при постоянно работающих (с утренней зари до вечерней) родителях считается делом наглым и противозаконным. Единственная работа, которую я всегда принимала за радость - это сбор ягод. И покраску досок, пожалуй. Эта работа - счастье интроверта. Махаешь кисточкой или лазаешь под кустами на пузе и думаешь. Прокручиваешь в своей голове сотни историй и диалогов, упущенные возможности и еще не выпавшие шансы. Но после каждого безумного дня ты лежишь на своем набитом травой топчане, вытянувшись во всю длину, у тебя ноют все мышцы, болят содранные до мяса мозоли на пальцах и ладонях, но вся эта физическая немочь вытягивает из тебя хвори душевные, всю ту желчь и обиду, которыми ты жил многие месяцы. И ты не засыпаешь, - ты проваливаешься в сон. Словно в полупустой колодец. Мы обошли с папой, наверное, километров 10-15 леса (если не больше), собрав более трех корзин подберезовиков - ровненьких, упругих, на тонких сероватых ножках. И несколько красноголовых подосиновиков. Как же хороша, как же вкусна жаренная картошка с только что собранными грибами, со сметанным соусом и бокалом красного полусухого! Несмотря на то, что я по инерции продолжаю ничего не писать, дышать и думать за последние 3 недели стало как-то проще, легче. Кажется, медленно, постепенно всё становится на круги своя. Единственное, чего пока отчаянно не хватает - это путешествий, шелестящих шин, ноющих стоп. Но с конца следующей недели и это развернется полным ходом. Чтобы начать жить, нужно сломать сдерживающий тебя кокон.
Льется путь по хребтам одичавших гор, по сухим ковылям да по перьям седым
Словно первый росточек мяты, Словно бумажный кораблик смятый, Несущийся по водостоку С севера на восток, Так и я - высовываюсь наружу В жару и стужу Все внутренности - нараспашку. И стоит полночи мою тишину нарушить, Сразу вспоминается каждый, Кто был ярким, особенным, важным. Но память не лечит - душит, Отчаянье лезет в душу. "Уж лучше синица в руке..." Нет, не лучше! И всё хваленое мое рацио Становится комочком нервов, Хочется исчезнуть, сжаться, Растворясь в стуке сердца мерном, И больше уже не сражаться. Не ты в этом мире первая, Девочка, кому одиноко и по ночам не спится. Из памяти истираются лица, И все сохраненные письма кнопочкой Alt+Delete Надо бы удалить. Но что-то внутри болит. Тебе бы писать картины и сочинять стихи, Стать сомелье, океан покорить на фрегате, А ты всё катишься сквозь туман на своем самокате, Преисполнясь апатии и чепухи... И надо бы каждого из них отпустить. Спустя четверть века не так уж и много хочется, Но что же тогда в горсти Останется? Песчинки да глинистый сланец... Сознание - словно паззл, душа - словно решето. Ведь всю мою горечь и всё моё одиночество Чуточку проще нести, Чем пустоту и выверенное ничто.
Льется путь по хребтам одичавших гор, по сухим ковылям да по перьям седым
Когда-нибудь я научусь общаться с людьми. Именно с теми, кто мне интересен, кто заставляет меня восторженно подрагивать от каждой реплики. Мне хочется влюбиться, хочется начать что-то чувствовать. Но ничего кроме отчаянья и неуверенности не остается. Мое подсознание выбирает только лучших, только самых ярких. А такие никогда не отвечают взаимностью. Да что там! Такие даже и внимания-то не обращают. Я не знаю, чего я ищу. Что мне надо. Наверное, как и Железному Дровосеку, мне нужно сердце. И пусть оно почти сразу разобьется, зато какое-то время оно будет испытывать сильные эмоции. Хотя хочу ли я этого на самом деле? Лучше уж как есть - рационально, ровно и спокойно. Зато не чувствуя боли.
Льется путь по хребтам одичавших гор, по сухим ковылям да по перьям седым
В один день я принимаю решение и начинаю жить им, им одним. В моей голове роится сотня приключений и всевозможных "а потом я...", но все они - лишь выдумка, очередная фантазия. Реально лишь принятое решение. А за ним - пропасть. Бездна без дна. Я пишу заявление на увольнение. 2 скудных строчки, дата, подпись. Внутри всё трясется и дребезжит, словно старый бабушкин сервиз от сквозняков. Мне кажется, внутри меня поселяются дикие звери, змеи, осы, все они живут у меня в желудке, вьют там гнезда, роют норы и медленно, мучительно выедают меня изнутри. Я даже чувствую, как они ворочаются и впиваются сотней крошечных острых зубов в податливую плоть. Когда я говорю "С 1 июня я хотела бы уволиться. Отпустите меня пожалуйста", на меня сначала смотрят с недоверием, удивленно. Потом осознают, напускают серьезный и грустный вид и всё не хотят брать в руки мое заявление, так что мне приходится положить его на стол. Разговор не приносит облегчения. Скорее, наоборот - что-то наваливается на плечи, душит за горло, хочется лечь и стать корнем какого-нибудь могучего дерева, покрыться мхом, смотреть сквозь далекие ветки на сизое небо и больше не быть человеком, не жить своей жизнью. Полторы недели до увольнения, по крайней мере официального, "по срокам". Я почти ничего не ем, выхожу из офиса в 19.30, а по утрам никак не могу проснуться, даже если легла накануне в 11. Иногда я иду и не верю - неужели это всё. А потом - безработица, безденежье, пьяный утренний воздух, драные кеды и термос со сладким чаем, святое ничегонеделание, земляника и велосипед, писанина мелким сбивчивым почерком и куча правок, санаторий в Карловых Варах, или под Минском, или на Кавказе, или еще где угодно, лишь бы вода лечила. Неужели еще немного, и я смогу начать всё сначала, сызнова? Отгулять неотгулянное 2 года назад лето, помотаться по городам, взять работу на дом, устроиться в книжный магазин, зарыться с головой в старые издания в Иностранке, обойти пол-Москвы пешком с друзьями, сходить в кино на дневной показ? Это ведь, кажется, всё такие мелочи и такие глупости... Мне кажется за минувшие полтора года я стала такой древней старухой, какой нынче и не сыщешь. Я деградировала, зачерствела, потеряла всякую творческую прыть и житейский интерес. Остался только сгусток озлобленной усталости в человеческой оболочке. И именно сейчас, подав заявление на увольнение, я со спокойным сердцем иду на работу, работаю в полную силу, мне легко и уверенно. Потому что я знаю - это не на всю жизнь. Это не моя жизнь. Больше нет. И пусть мне потом будет голодно и пусто, но я буду свободна. Я буду счастлива.
Льется путь по хребтам одичавших гор, по сухим ковылям да по перьям седым
Сериал занятный. Поначалу он показался мне даже сочнее Готема. А потом то ли они слились, то ли я =) Вроде как и очень качественного мордобоя достаточно, и драмы, но чего-то мне не хватило. Экзистенциальной морали Раста Коула что ли... "Это мой город!" "Нет, это мой город!!!" Ну фу же... Мне понравилось обилие криминальных элементов, разных не только по функциям, но и по характерам. Отдельно меня порадовала звучащая на фоне настоящая русская речь русской мафии. Роли главных мафиозы, разумеется, отдали американцам, но все же ))) Более того, я была счастлива видеть в роди одного из них Гидеона Эмери (сыгравшего в Волчанке Дюкалиона) и негодовала не полдома, когда его вывели из игры. VelesTaxi тоже доставило))) Мне понравилось, что хорошие парни тупы, так как новички. Они ошибаются, просчитываются, не сразу понимают очевидное. Потом, конечно же, они набираются мозгов (хотя и не все), и эта динамика определенно хорошо сказывается на сюжете. То, что местное зло развивается в обратной прогрессии, т.е. от серии к серии все больше тупеет и звереет едва ли так же притягательно. Хотя зло наконец-то не харизматичнее добра. Алилуйя! Еще мне очень понравилась минимизация любовной линии. Мы все всё поняли, спасибо, что не стали это жирно размазывать через каждые 10 минут. Главные герои весьма хороши ( и по отдельности, и вместе - особенно в студенческие годы!!!), и хотя Чарли Кокс не брутален и не героичен от слова совсем, темно-бардовые очки на треть лица всё исправили. Еще мне понравилось, что почти все базовые герои (кроме непосредственно главных) выбыли, пусть и таким шекспировским, изрядно противоестественным образом. В новый сезон с новыми злодеями и новыми проблемами. Ура. И да, Фогги прав, рога действительно большеваты. И вообще.
Ах да, еще из этого сериала мы выяснили, что с половой жизнью всё хорошо только у полных, простодушных или увечных мужчин. Остальных просто бьют.
Льется путь по хребтам одичавших гор, по сухим ковылям да по перьям седым
Я очень рада второму сезону, о да, я ждала его! Прежде всего, я все еще в восторге от героев. Они _амбивалентны_. Они не такие уж и хорошие,какими кажутся на первый взгляд, но отнюдь не плохи. В них очень много человечности, но, вместе с тем и неординарности, которая чудовищно притягивает. Всё еще смеюсь с lupus dei, такой типичный-типичный американец. И это видно, даже когда он ничего не говорит. Тот момент, когда и сюжет интересен, и игра актеров. И в отличие от Волчанки монстры здесь действительно отличные. =)
Льется путь по хребтам одичавших гор, по сухим ковылям да по перьям седым
Весна все никак не может прийти в город, взять его за шкирку, встряхнуть как следует, чтобы аж посыпались тополиные гусеницы-сережки и черемуховые лепестки. Она, как и положено, прорывается грозой в начале мая, но так неуверенно, так по-ученически робко. Люди зябко кутаются в шарфы и воротники, неохотно выскальзывая из теплых кроватей в утреннее +5 и с недоверием поглядывая на небо: прольется или нет? Говорят, в мае холода бывают только дважды: когда цветет черемуха и когда цветет дуб. Остается только одно - брать в руки фотоаппарат и идти охотиться на цветущий дуб. Или черемуху. Или еще хоть кого-нибудь. И верить в скорейшую миграцию теплых ветров, тянущих за собой, как на веревочке, упитанные кучевые облака, липкий запах лип и сладость тающего прямо на пальцы мороженого.
Льется путь по хребтам одичавших гор, по сухим ковылям да по перьям седым
Между вами не города, между вами - недели молчанья. На покрытых инеем проводах стайками греются птицы . Ты придумала славный мир, так поддерживай же его плечами, Ведь что было в начале пути едва ли еще повторится.
Узелки расплетаются, и время течет по кругу, Будто кто-то с яростью кинул камень на дно водоема. Ветер гонит бумажный кораблик по тонким проталинам к югу, И он мчится охотно подальше от твоего дома.
За окном от отживших ветвей яростно обрезают кизильник. Умирает зима, в лужах лед и весна не успела родиться. Ты вжимаешься в одеяло. Ждешь, когда зазвонит будильник.
.Всё настолько грустно, что и рассказать-то не о чем. Во вселенной нет ничего, что было бы абсолютно статично. Но день изо дня, неделя в неделю мне кажется, что мир вокруг меняется, время течет, что-то происходит, а я нахожусь в какой-то глупой петле времени и потихоньку схожу с ума. Мои "горести" такие ничтожно малые и мелочные по сравнению с масштабами и явлениями Вселенной, но от того, что они неизменней постоянной Планка, моё жалкое крошечное мироздание рушится ко всем чертям, оставляя меня у разбитого корыта, полного безжизненной звездной пыли.
Саймон года полтора назад сказал: "N у нас альфач! Только кажется миленькой да добренькой, а сама всех нагнет, да так, что никто толком ничего и заметить не успеет!" Помню, я тогда краснела, смущалась, а в душе была крайне польщена подобным замечанием. А сейчас он говорит, что я больше не та девушка, которую он знал раньше. И от того, что он до обидного прав, обидней стократ. Во мне не осталось почти совсем ничего, что было когда-то мной. Я существую только в дороге. Только там у меня все можется/хочется и совсем ничего не болит. И самое ужасное, что злости и злобы стало уже слишком много внутри. Так много, что уже скоро я не смогу с ними справляться сама. Единственное, чего хочется, - отключить все средства связи, забиться поглубже в берлогу и не открывать глаз. И ты бы только знала, как мне страшно.
Льется путь по хребтам одичавших гор, по сухим ковылям да по перьям седым
Зима была короткой в этом году. Корочка рыхлого снега, прозрачное ярко-синее небо, скрипящие форточками сквозняки. Зато ноябрь взял свое дважды. Наши предки говорили: "Марток - надевай семь порток". Они, со своими мочеными яблоками и не стынущей в сорокаградусный мороз колодезной водой, были привычны к позднему началу теплого времени года. Но мне, ребенку мегаполиса, живущему в эру парникового эффекта и глобального потепления, мартовские -3 совсем не по душе. Хочется уже бегать в балетках и сарафане под первой грозой, прикрывая голову журналом о путешествиях, жадно есть мороженое по дороге на работу, гулять в Коломенском среди цветущих яблонь. И чтобы под утро, когда солнце еще не встало, сквозь пронизывающую воздух туманную дымку, сквозь открытое настежь окно в дом пробирались пряный аромат сирени и радостные, пронзительные соловьиные трели.
Льется путь по хребтам одичавших гор, по сухим ковылям да по перьям седым
Вода заливалась в трюмы и с чавканьем облизывала палубу. Обшивка трещала по швам. Капитан молча пил ром, юнги болтались на такелаже, словно корабельные пиявки. И только крысы сидели на палубе кружочком в полном шоке: беги, не беги - кругом вода. Было бы из чего выбирать, что называется...